Ко мне вышел старый человек, очень худой. Да не такой уж и старый, всего шестьдесят пять лет. Просто оттого, что щёки его ввалились (отсутствие зубов), он казался ещё более худ, чем был на самом деле.
– Здравствуй, Боря! – сказал я.
– Здравствуй… А ты кто?
– Сева Гуревич. Помнишь? Шахматы, Сангальский садик, стихи.
– Да. Помню. Что ты принёс?
Так возобновилось наше знакомство в туберкулезном отделении психиатрической больницы имени Кащенко пятнадцать лет спустя.
…
– А стихи свои ты помнишь?
– Да. Конечно. Я помню всё.
– Тогда диктуй. Я буду записывать.
И Боря начинает диктовать. Мне непросто, потому что с дикцией у него теперь плоховато.
В метро
В метро, где тишина и чопорность,
Где холод плит и никель дуг,
Где воздух нагнетают лопасти…
…
– Нет. Не помню. Давай другое.
Свидание
Под ботинком, до блеска начищенным,
Снег скрипит, как сухой паркет,
Я насвистываю мальчишкою,
Как котёнка, несу букет.
Под пальто его грею дыханием,
Чтоб не съёжились лепестки…
– Нет.
…
Лабиринт
Я в лабиринте, душном и сыром,
Запутанном и длинном до отчаянья,
Безжалостен в бессилии своём –
Я окружён пугающим молчанием.
Здесь в сумраке ни вздоха, ни руки…
– Нет. Не помню.
…
Муза
Девочка, милая, что же ты плачешь?
Муза!
Содраны локти, порвано платье.
Ужас!
Что ж ты глядишь на меня недоверчиво, хмуро?
Я не любил тебя, я называл тебя – дура!
Дура, пижонка, пустая красивая тумба!
Я и не знал, что ночами кусаешь ты губы,
Я и не знал, что тебе до отчаянья плохо,
Если ты знала когда-то Байрона, Блока.
И проходила горда, как богиня под небом…
Кто бы посмел тогда попрекать тебя хлебом?
Даже вожди пред тобой преклоняли колени,
Чуя возмездье, тираны, как скатерть, бледнели.
Мало ли что? Только плакать-то нечего!
Встань, распрямись, ты ведь всё-таки, всё-таки вечная!
Да, мы не вечны, мы – слуги твои, мы – солдаты.
Пусть мы порой неуклюжи, угрюмы, горбаты,
Губят нас пули, безумие, мрак и чахотка,
Только одно – это помню я – всегда понимали мы чётко:
Сколько бы туч не сгущалось порою над нами,
Мы сохраним в чистоте твое гордое, вольное знамя.
Так мы вспоминаем и возвращаем стихи. И мне тоже вспоминаются свои стихи, немного наивно-детские, написанные так чертовски давно, именно после того, как мы как-то в том, в неизменно исчезающем прошлом, тоже сидели, но иначе, и читали друг другу свои и – совсем немного – чужие строки.
* * *
Угасающий закат,
Пепел – серый прах.
Сигаретный ствол зажат
В пальцах и губах.
Слово за слово. Сидим.
Сушки да вино.
Потолок завесил дым,
Как давным-давно.
Будто мы чего-то ждём...
Стол, окно, стена.
Обхватила сзади дом
Тишина.
У дверей и под окном,
В мире остальном,
Тихо. Как объято сном,
Как в себе самом.
Ты читаешь мне стихи,
Вновь и вновь стихи.
И слова твои тихи,
И глаза сухи.
... чиркнул спичкой. И – сидим,
Как давным-давно.
Сигаретный тонкий дым,
Сушки да вино.
– Здравствуй, Боря! – сказал я.
– Здравствуй… А ты кто?
– Сева Гуревич. Помнишь? Шахматы, Сангальский садик, стихи.
– Да. Помню. Что ты принёс?
Так возобновилось наше знакомство в туберкулезном отделении психиатрической больницы имени Кащенко пятнадцать лет спустя.
…
– А стихи свои ты помнишь?
– Да. Конечно. Я помню всё.
– Тогда диктуй. Я буду записывать.
И Боря начинает диктовать. Мне непросто, потому что с дикцией у него теперь плоховато.
В метро
В метро, где тишина и чопорность,
Где холод плит и никель дуг,
Где воздух нагнетают лопасти…
…
– Нет. Не помню. Давай другое.
Свидание
Под ботинком, до блеска начищенным,
Снег скрипит, как сухой паркет,
Я насвистываю мальчишкою,
Как котёнка, несу букет.
Под пальто его грею дыханием,
Чтоб не съёжились лепестки…
– Нет.
…
Лабиринт
Я в лабиринте, душном и сыром,
Запутанном и длинном до отчаянья,
Безжалостен в бессилии своём –
Я окружён пугающим молчанием.
Здесь в сумраке ни вздоха, ни руки…
– Нет. Не помню.
…
Муза
Девочка, милая, что же ты плачешь?
Муза!
Содраны локти, порвано платье.
Ужас!
Что ж ты глядишь на меня недоверчиво, хмуро?
Я не любил тебя, я называл тебя – дура!
Дура, пижонка, пустая красивая тумба!
Я и не знал, что ночами кусаешь ты губы,
Я и не знал, что тебе до отчаянья плохо,
Если ты знала когда-то Байрона, Блока.
И проходила горда, как богиня под небом…
Кто бы посмел тогда попрекать тебя хлебом?
Даже вожди пред тобой преклоняли колени,
Чуя возмездье, тираны, как скатерть, бледнели.
Мало ли что? Только плакать-то нечего!
Встань, распрямись, ты ведь всё-таки, всё-таки вечная!
Да, мы не вечны, мы – слуги твои, мы – солдаты.
Пусть мы порой неуклюжи, угрюмы, горбаты,
Губят нас пули, безумие, мрак и чахотка,
Только одно – это помню я – всегда понимали мы чётко:
Сколько бы туч не сгущалось порою над нами,
Мы сохраним в чистоте твое гордое, вольное знамя.
Так мы вспоминаем и возвращаем стихи. И мне тоже вспоминаются свои стихи, немного наивно-детские, написанные так чертовски давно, именно после того, как мы как-то в том, в неизменно исчезающем прошлом, тоже сидели, но иначе, и читали друг другу свои и – совсем немного – чужие строки.
* * *
Угасающий закат,
Пепел – серый прах.
Сигаретный ствол зажат
В пальцах и губах.
Слово за слово. Сидим.
Сушки да вино.
Потолок завесил дым,
Как давным-давно.
Будто мы чего-то ждём...
Стол, окно, стена.
Обхватила сзади дом
Тишина.
У дверей и под окном,
В мире остальном,
Тихо. Как объято сном,
Как в себе самом.
Ты читаешь мне стихи,
Вновь и вновь стихи.
И слова твои тихи,
И глаза сухи.
... чиркнул спичкой. И – сидим,
Как давным-давно.
Сигаретный тонкий дым,
Сушки да вино.
Автор: Сева Гуревич